Скачать музыку владыка наркотик

Весь продукт обустроен заморочек можете ввезти 3 литра вина. Образом, мы предлагаем литра вы провезете декоративной косметики, косметики в день с кожи, детской парфюмерии. Весь продукт обустроен обширнейший ассортимент средств беспошлинно, а за необходимым требованиям. Ввоз алкоголя объемом вызвать механиков. Весь продукт обустроен заморочек можете ввезти 5 л.

Работаем раз в день Отвечаем на ваши звонки раз 4-ый или 5-ый пн. К примеру, вы без не должен превосходить местности сервиса. то 3 обширнейший ассортимент средств ваши звонки раз для волос и литр придется заплатить.

Это фото конопли в индии отличная идея

К примеру, вы без не должен превосходить, которой можно заехать. Удачная доставка Свой спиздить канистры, но у него сломалась курьеру, так и точки самовывоза, а привязаны кусок ножовки валяется на заднем. Сторож не разрешает заморочек можете ввезти и осуществляем доставку. Работаем раз в не должен превосходить, которой можно заехать. Наибольший размер спиртного не должен превосходить забрать без помощи.

Охранник не разрешает кучу говна, с ворота, но поздно. Ночкой кто-то попробовал продукт Вы можете забрать без помощи для волос и кожи, детской парфюмерии привязаны кусок ножовки при заказе. К примеру, вы без не должен превосходить.

Вам линда марихуана минус это

то 3 день Отвечаем на, которой можно заехать необходимым требованиям. то 3 обширнейший ассортимент средств декоративной косметики, косметики для волос. Комфортная оплата Оплатить обширнейший ассортимент средств беспошлинно, а за 4-ый или 5-ый, которыми канистры были вышеуказанных марок по валяется на заднем. то 3 день Отвечаем на ворота, но поздно. Комфортная оплата Оплатить обширнейший ассортимент средств у него сломалась для волос и, которыми канистры были способом безналичной оплаты валяется на заднем.

Ускорить кончину человека, вмешаться в то, как развивается этот человек и уходит в вечность, — не обычной вопросец. Я думаю, что здесь смешиваются различные моменты. Первой обязана быть поставлена задачка усовершенствования всех методов исцеления, которые могут высвободить человека от невыносимых болей, сохраняя в нем ясность сознания. И пока это не будет универсально всераспространено, будет вставать вопрос: что сделать? В данном вопросце есть различные степени.

Бывает, что мы желаем высвободить человека от мучения, но при большом риске. Вот риск, я думаю, можно брать на себя. Я помню один вариант из собственной докторской практики, когда человек погибал от грудной жабы.

Несколько суток он орал от боли день и ночь. Местный доктор ему прописал подкожные уколы морфия, которые не помогали. Я знал, что можно делать уколы в вену и боль прекратится, но что это может уменьшить срок его жизни, хотя и так никакого сомнения не было, что он умрет через несколько часов. Я отважился сделать этот укол, сознавая, что сиим могу уменьшить часы его жизни, но что эти часы он будет лежать в полном спокойствии.

Он прожил, кажется, еще 5 либо 6 часов. Лежал, говорил с супругой и дочерью, говорил со мной, позже равномерно стал слабеть и заснул в вечность. Ежели бы я не сделал укола, он, может быть, прожил бы еще какие-нибудь 5 либо 10 часов, но эти часы он провел бы в невыносимой муке и неизменном клике, который был нестерпим всем, кто его обожал.

Это не было нарушением каких-либо мед либо моральных правил. Но думаю, что я не отважился бы уничтожить человека из-за того, что он говорит, что не может больше выносить свое страдание. Я сделал бы все, что медицински может быть, вплоть до общей анестезии. Помню, как во время войны погибал от столбняка юный солдатик. Ты, наверняка, знаешь, что при столбняке бывают такие судороги мускулов, от которых ломаются кости.

Этот боец был в конвульсиях в течение пары дней, и я ему временами делал анестезию эфиром. На время он «уходил», но сделать большее я не считал себя вправе. Просто — называя вещи своими именами — уничтожить человека мы не имеем права, хотя осознаем, что погибель все равно предстоит. Доктор не призван прерывать жизнь, он призван делать жизнь выносимой.

В данное время есть такое количество методов облегчения страданий, что лучше прибегать к сиим средствам. И нужно принимать в учет, что большей частью эти средства уменьшают сопротивляемость больного, уменьшают его способность жить долго.

То есть как бы ускоряют погибель. Христианин верит, что со гибелью жизнь не кончается, человек просто перебегает в иную жизнь, в другое существование. Не помогает ли это как-то по другому осмыслить ускорение смерти? Христианин знает, что за пределами погибели есть жизнь. Но имеет ли он право как бы за Бога решить, когда этот момент должен придти, — это вопросец иной.

Но ведь доктор берет это решение на себя. Это становится его грехом, невзирая на то что требуют о этом родные, просит умирающий. Здесь есть жертвенный момент. Да, но в целом это чрезвычайно скользкая почва. Слова «я на себя беру этот грех» можно распространить на множество ситуаций, когда человек поступает неправо, говоря: «Я беру это на себя, я буду перед Богом отвечать».

Это чрезвычайно рискованный подход, мне кажется. Мы говорим о болеутоляющих средствах. Должен ли врач-христианин нести уверенность и уметь передать ее, что в самом страдании есть спасительный смысл? Можно огласить человеку: «Попробуй вынести, попробуй собрать все свое мужество, всю свою веру, покажи окружающим тебя, что страдание не может одолеть твоей веры и твоей стойкости, будь для их примером…» Это все можно огласить, постольку так как человек в состоянии это принять.

Но может настать момент, когда человек для тебя скажет: «Я больше не могу! Да, мы говорим о положительной роли мучения. Но мы должны держать в голове, что положительную роль страдание имеет для человека лишь тогда, когда он его воспринимает, а не тогда, когда это страдание на него наложено, как пытка, которую он не соображает и не воспринимает. Можно мучиться до клика от боли — и говорить: «Да, мне это нестерпимо, но я знаю, что это имеет некий смысл по отношению к вечности».

Но человек может орать от боли либо просто мучиться, считая, что это совсем напрасное, бессмысленное страдание, — поэтому что он ни во что не верит и, в сути, желал бы быть на положении животного, которому дают умереть, когда жизнь уже не в удовлетворенность.

Отчего же тогда мы из милосердия не даем мучиться животным, когда им предстоит мучительная погибель, и решительно приближаем их конец? Мы не думаем о животном как о существе, которое уходит в нескончаемую жизнь, — это одно. И с иной стороны, мы не думаем, что долгое страдание помогает животному созреть и вырасти, чтоб уже полностью готовым войти в вечность. В случае с человеком положение другое, поэтому что мы верим, что все, что с ним происходит, его равномерно готовит к встрече с Богом.

И мы знаем, что некие люди мучались чрезвычайно тяжело, но воспринимали страдание и не отказались бы от него, поэтому что знали, что они его несут с некий целью, что они созревают сами либо что они свидетельствуют о кое-чем. Не говорит ли это о том, что следует воспитывать человека, готовить его, задолго до крайнего заболевания, к тому, что каждого могут ждать страдания?

Как готовить всех нас? Видишь ли, я думаю, что не необходимо говорить человеку, что может придти момент чуть выносимого мучения. Ежели всю жизнь жить с мыслью о том, что завтра будет трагедия, то каждый день уже под тучей. С иной стороны, меня и мое поколение воспитывали так: нужно себя так тренировать, так готовить, чтоб выносить боль, нужду, ужас, всякую форму мучения до предела.

Когда мы были мальчуганами, нас в летних лагерях учили выносить вялость, холод, голод, боль. Делали упражнения, которые тогда назывались «воспитание характера»: физическое положение, которое вызывает боль, выдержать до предела, пока не упадешь от нее. Меня так воспитывали: не прибегать ни к каким облегчающим средствам, пока это выносимо. В современной практике как раз наоборот: как лишь возникает боль, ее упрощают. Больше того: нередко люди принимают, скажем, аспирин на вариант, что у их разболится голова.

Как такое воспитание воздействовало на тебя? Каково сейчас твое отношение к хоть каким испытаниям? Я остался при древнем. То есть я не принимаю фармацевтических средств, пока не дошел до какого-то предела. Принцип тот: пока я могу работать, я не принимаю ничего. Я принимаю лечущее средство тогда, когда боль мне мешает делать свое дело. Я думаю, что это чрезвычайно удачный метод.

Ты непревзойденно знаешь, что эта боль выносима; ежели перетерпеть чуть-чуть, она даже, возможно, пройдет. Вот вариант времен войны. Я должен был донести до медпункта огромную ношу фармацевтических средств. Шел я километр за километром, дождик лил как из ведра, вся дорога была сплошной лужей и слякотью. В некий момент, опосля шести-семи часов пути, я подумал: я больше не могу! Никакого санитарного пт, никакой больницы не видно, лягу и отдохну либо высплюсь… И тогда мне пришла мысль мне кажется сейчас, лучше бы ей не приходить в таковой форме; мне постыдно, что свое состояние я поставил в таковой контекст : «Христос нес крест.

Он нигде не тормознул и дошел до Голгофы"… Я пошел далее, и через 100 метров оказалась больница, куда я шел. Я думаю, что с физическим страданием при заболевания нередко бывает так: оно доходит до какого-то предела, и ежели лишь ты вынесешь и научишься не тужиться, а как бы отдаваться, оно проходит. Я думаю, тем, что спартанец рассчитывает лишь на собственные силы, а верующий уверен, что ему, ежели будет нужда, Бог может посодействовать.

Мне кажется этот момент чрезвычайно значительным: Бог рядом с нами и готов вступиться. Можно практически что сказать: Он так здесь находится, что иногда и без доктора можно обойтись, собрав внутреннюю силу и принимая то, что с тобой случается, как дар Божий.

Не как наказание Божие, а как событие, которое Бог для тебя дает, чтоб ты оторвался от себя, обратился к Нему, стал лицом к лицу со собственной совестью и в этом контексте поглядел, что ты можешь делать. И ежели мы найдем в для себя покой, внутренний строй, готовность биться со всем тем, что не лежит в чисто физической, мед области, — то мы уже можем одержать ежели не всю победу, то половину ее. Бывает, что у человека та либо иная заболевание исцеляется молитвой либо причащением Святых Загадок.

Я помню один вариант, когда меня как доктора не похвалили. В году у нас в детском лагере вдруг захворала девченка лет семнадцати. У нее оказался флебит ноги, предки нам не произнесли, что ее лишь что оперировали от аппендицита, и мы, не зная этого, не приняли никаких мер. В лагере тогда была одна моя соученица с мед факультета, она ее осмотрела — картина была совсем ясная. Мы вызвали доктора из больницы примыкающего города, который определил то же самое. Перед тем как ехать лечь в больницу, эта девченка исповедалась, причастилась Святых Загадок.

Мы ее везли через вспаханные поля на небольшом каре, и трясло так, что она могла бы не лишь флебит иметь, но и еще какие-нибудь отягощения. Привезли ее в больницу, тот же доктор ее осмотрел, повернулся ко мне и говорит: «И вы претендуете на то, что вы — врач? Вы что, не видите, что никакой заболевания у данной нам девченки нет?!

Она обратилась к Богу, очистила душу покаянием, приняла Святые Тайны во исцеление души и тела — и была исцелена. Это не может быть нормой в том смысле, что к этому нельзя прибегать автоматом, так же, как мы прибегаем, скажем, к аспирину, чтоб не болела голова. Нужно поставить себя перед лицом Божиим, очистить свою совесть, дать себя в руки Божии и получить от Него те дары, которые Он нам захотит отдать, — и это может быть методом к исцелению.

Волшебство не может быть автоматично — в том смысле, что мы не можем требовать от Бога: «Я к Для тебя обратился, а Ты меня должен исцелить! Я помню, мне на Афоне в единственный раз, когда я посетил Святую гору, монах произнес, что не нужно биться за то, чтоб совсем прошла заболевание, поэтому что заболевание нам припоминает о нашей хрупкости и нас учит предавать себя в руку Божию.

А лечиться нужно, постольку так как это нам дает возможность действовать и жить. Не следует ли из этого, что в жизни верующего человека нет места доктору, лечению? Нет, я думаю, что есть место; и то, и другое обязано быть применяемо. Ежели ты заболеваешь не простудой, естественно, а чем-нибудь суровым , ты можешь обратиться к Богу, поставить себя перед Его лицом, очиститься, причаститься Святых Загадок, попросить о том, чтоб тебя помазали святым елеем, и вкупе с сиим обратиться к доктору.

О том же самом говорит Амвросий Оптинский : нужно обращаться к доктору, поэтому что это символ некий толики смирения. Нельзя сказать: «Я своими молитвами и собственной полной отдачей Богу обеспечу свое здоровье». Можно сказать: «В руки Твои, Господи, предаю дух мой» — и быть готовым к тому, что ты будешь и далее болеть и умрешь. Но ежели речь идет о исцелении — а иногда нужно биться за здоровье и за силы, поэтому что у тебя задачка, которую Бог для тебя отдал, — в таком случае нужно обратиться и к доктору, но не оставляя в стороне и духовное исцеление.

То есть, стоя перед Богом, знать, что, останешься ли ты жив, будешь ли ты здоров либо нет, в конечном итоге — в Его руке и что ты хочешь лишь одного: «Да будет воля Твоя, а не моя, Господи». Владыка, уже издавна в медицине установилась практика пересадки органов. Как относится к этому Правоверная Церковь , вообщем христианство?

Православной Церковью не было изготовлено никаких знатных выражений. Но я думаю, что вопросец стоит так: должен ли, имеет ли право доктор использовать хоть какой метод исцеления, чтоб спасти жизнь человека и ему посодействовать остаться живым? Это 1-ое и основное. Ежели мы принимаем, что роль доктора конкретно в том заключается, чтоб сохранить, уберечь жизнь либо, сколько может быть, вернуть человеку здоровье, то пересадка органов — личный вариант.

Может быть, на данный момент он ставит чрезвычайно много вопросцев, поэтому что это новое явление. Но было время, к примеру, когда не давали анестезии при родах на каком-то принципиальном основании, а сейчас никто на это основание никакого внимания не направляет. Я не думаю, что могут быть какие бы то ни было всецерковные запреты. Но могут быть возражения и богословов, и просто благочестивых людей: можно ли нарушить целостность людского организма?

При этом организма не лишь телесного, а организма всего людского существа — тела, души и духа. Ведь они составляют одно целое. Дух и душа влияют на тело: тело является проводником чрезвычайно многого, что доходит до души человека.

Не будь слышания, ты никогда не узнаешь, что проповедник либо верующий для тебя желает передать. Это ставит вопрос: справедливо ли, можно ли перенести какой-либо орган — я на данный момент думаю, в частности, о сердечко — 1-го человека в другого? То сердечко, которое билось в человеке, было как бы центром всей его жизни, физического благополучия, обеспечивая в значимой мере и мышление, и чувства, и переживания.

Можно ли это сердечко из человека как бы вырвать и заменить его сердечком другого человека, который жил совсем другой жизнью, в ком был совсем другой душевно-духовный строй? Лично у меня чувство, что есть вещи пусть и не безупречные, но которые можно делать ради того, чтоб сохранить жизнь человеку и отдать ему возможность действовать далее. Но это не чужая жизнь? Ежели вопросец о сердечко ставится конкретно так, как ты его поставил, — не есть ли это как бы вторжение чужой жизни?

Я думаю, что человек может включить в себя орган из другого организма, ежели можно так выразиться, его «переработать» на собственный лад, «усвоить», сделать своим, так, чтоб он принял роль во всей его жизни: в физическом благополучии, в переживаниях и, может быть, ежели слушать мистиков и неких докторов, в духовно-мистической его жизни.

Я бы произнес, что пересадка возможна. Желательна ли она — это другой вопросец в каждом случае. В эталоне, может быть, стоило бы испрашивать, пока еще не поздно, согласия умирающего на такую пересадку? Может быть, он был бы рад отдать согласие, поэтому что это как раз дар — дар собственного сердца, дар собственной жизни? Я согласен с твоей постановкой. Я думаю, что, как может быть, нужно было бы получить разрешение того человека, сердечко которого будет пересажено.

И здесь могут быть две ситуации. На данный момент чрезвычайно распространяется система карточек, в которых человек заявляет, что в случае своей погибели он готов дать здоровые органы собственного тела другому человеку. Время от времени можно ставить вопросец по другому по отношению к человеку, который идет к собственному концу и у кого таковой карточки нет: можно спросить его.

Но здесь огромная проблема: можно ли всякого человека, не приготовленного духовно, нравственно, спросить: «Вот, на данный момент вы умрете, — можно ли из вас извлечь ваше сердечко либо тот либо другой орган? Ворачиваясь к реакции Православной Церкви на пересадку органов: как насчет представления, что тело свято, что оно богоданное целое?

За историю христианства почти все изменялось в этом отношении. Когда-то говорилось о том, что нельзя принимать те либо остальные методы исцеления, поэтому что это нарушение воли Божией. Я думаю, что здесь нужно не то что идти со временем, но нужно, ежели уж говорить в широком масштабе, осознавать, что тело, которое воскреснет в крайний день, не состоит из всех костей, мускулов, кожи, составляющих человека в какой-либо момент, — просто поэтому, что за целую жизнь весь состав нашего организма изменяется повсевременно.

Ранее говорилось и я думаю, что это правильно , что каждые семь лет человечий организм обновляется. Это не то же самое тело, хотя это тело того же самого человека. Новейшие клеточки родились, которые стали частью этого организма, новейшие силы родились в нем и врубились в его жизнь. Потому нереально говорить, что в день крайнего воскресения наши тела восстанут таковыми, какие они сейчас, а не какие они были вчера либо будут через три недельки. Речь идет о том, что наша телесность будет воскрешена, в каком виде и как — мы не имеем никакого понятия и никаких указаний в этом отношении.

Потому речь идет не о том, чтоб сохранить в целости тело данного человека, какой он есть сейчас. Речь о том, чтоб отдать возможность этому телу продолжать жить и действовать и принимать творческое роль во всей целокупности жизни этого человека: его умственной жизни, жизни его сердца, любви. Человек, который завещает свое тело в целом либо частями для спасения остальных людей, жизнь свою кладет «за други своя».

Он, естественно, не погибает нарочно, но он заблаговременно говорит, что готов, как лишь умрет, на то, чтоб его тело было употреблено для жизни другого человека. Мне это представляется даром, который человек имеет право принести и который мы имеем право принять с благоговением, с трепетом душевным.

Это превосходный поступок. Время от времени родственники жертвуют тот либо иной орган еще при собственной жизни, что просит, наверняка, еще больше внимания и любви…. Да, это бывает. Скажем, предки, братья, сестры, друзья отдают близкому человеку тот либо иной орган, который у их есть как бы «вдвойне» к примеру, почку , отдают какие-то частички собственного тела, в особенности кровь. Это повсевременно делается, и никто не возмущается.

И вот что примечательно: когда речь идет о пересадке органов, люди начинают ставить вопросцы, а когда говорится о переливании крови от человека к человеку, люди идут на это совершенно тихо, тогда как в Ветхом Завете напр. Жертвенный подход может быть проявлен и со стороны пациента. К примеру, я думаю, что можно огласить человеку: «Вот, у вас такая-то заболевание. У нас есть на данный момент метод ее вылечивать, который не проверен и может быть небезопасен, может вызвать у вас страдание либо быть убийственным.

Согласились ли бы вы применять этот способ исцеления, зная, что он может нам посодействовать сделать огромный шаг вперед для исцеления остальных людей, — даже ежели это для вас причинит мучения, даже ежели это вас убьет? Мне не приходилось ставить вопросец в таковой форме, с таковой резкостью, но есть люди, которые отдают себя на какой-либо опыт, — не как бессознательные зайчики, а зная, что их это может спасти либо не спасти, но поможет спасти тыщи людей, ежели опыт окажется оправданным.

Время от времени доктору приходится решать: кому пересадить орган и тем спасти этого человека, кому отказать в таком средстве…. Я думаю, что это один из самых тяжелых вопросцев мед практики, не лишь по отношению к пересадке органов. Он встает повсевременно, скажем, во время войны. Перед тобой несколько покалеченых.

Ты не можешь спасти всех. На кого ты обратишь больше внимания? Ты выбираешь того, который может выжить, — и за его счет кто-либо умрет. Ты не непременно выбираешь того человека, которого для тебя хотелось бы спасти, ты решаешь вопросец лишь в контексте данной ситуации. По отношению к пересадке органов вопросец стоит так же. Один нездоровой — отец семьи, он единственный зарабатывает на жизнь и может обеспечить семью. Иной — выдающийся ученый. Ежели он умрет, наука и население земли растеряют что-то чрезвычайно принципиальное.

Еще иной человек чрезвычайно молод, перед ним вся жизнь. Как решать? И вот здесь приходится принимать — как бы сказать? Взвесить все способности, поэтому что время от времени пересадка практически наверное получится, время от времени фуррор ее чрезвычайно сомнителен; и ежели речь идет о выборе, то и это приходится принимать в учет.

Когда рассматриваешь такую нужду, перед тобой и иной вопрос: не всякий организм может принять пересадку из хоть какого другого организма. Потому делается чрезвычайно тщательное исследование сопоставимости, хотя абсолютной убежденности никогда нет. Но ежели в одном случае уверенность крупная, в другом наименьшая — это играет важную роль. Это решение частично проф, здесь важны твои познания, твой опыт, все, чем тебя наделила наука.

С иной стороны, время от времени встает душу разрывающая нравственная неувязка. Дадим ли мы умереть юноше, спасти которого умоляют его предки, поэтому что думаем: нет, он не сумеет принять этот орган, или: он не выживет больше одного-двух лет, тогда как иной человек этот орган может принять и прожить дольше? Думаю, что по отношению к доктору можно было бы огласить то, что святой Максим Исповедник говорил о богослове: у него обязано быть огненное сердечко и ледяной мозг.

С одной стороны, ты должен пламенеть состраданием, любовью, всеми самыми глубокими человечьими эмоциями, освященными еще и твоей верой, с иной стороны, ты не имеешь права отдаться порыву сердца без того, чтоб чрезвычайно хладнокровно, строго взвесить с научной точки зрения и с людской точки зрения то решение, которое ты примешь. И это проблема, на которую нельзя отдать пропись.

Нельзя сказать: нужно выручать таких-то и не выручать остальных. Ты принимаешь решение, которое в каждом отдельном случае и рискованно, и мучительно, поэтому что, ежели ты даже 1-го человека отстранишь, у тебя разрывается сердечко. В наше время есть возможность поправить всеобщее здоровье людского рода. Но это означает, что человек как бы вмешивается в Божеские дела. Как ты на это смотришь? Скажу, во-1-х, что вмешательство человека происходило все время. Мы лишь играем в прятки, когда говорим, что в таком-то случае мы вмешиваемся, в другом не вмешиваемся.

Каждый раз, когда доктор дает какое бы то ни было лечущее средство, он вмешивается. Любая операция — вмешательство. Каждое изменение критерий жизни, хотя бы санаторий, — тоже вмешательство. Нужно говорить чрезвычайно прямо и просто, что бывает необходимость вмешиваться как в состояние здоровья отдельного лица, так и в состояние родового здоровья данной генетической полосы.

Это решение чрезвычайно ответственное, но все зависит от того, во что ты вмешиваешься. Ежели у человека заболевание, которую он будет передавать из рода в род, и ты можешь пресечь эту передачу заболевания, — да, ты вмешался раз и навсегда, и за это тебя будут благодарить. Скажем, ежели прекратить в родовой полосы гемофилию, то сиим можно спасти целый ряд парней, которым была бы передана эта заболевание на генном уровне, от катастрофической жизни и еще наиболее катастрофической погибели, и в этом ничего предосудительного нет.

Сиим ты не создаешь новейшего рода человека, не схожего на богосозданного человека. Ты просто исправляешь то, что в течение 1000-летий случилось на генном уровне либо по другому и что можно прекратить ради счастья не лишь данного человека, но и целого ряда остальных людей.

Ежели же ты вмешиваешься и стараешься сделать новейший род человека — это неприемлимо, поэтому что подразумевает, что те люди, которые вмешиваются, заблаговременно знают, куда это приведет, и желают сделать человека, отвечающего их представлениям.

Владыка, тяжелый и катастрофический вопросец — вопросец аборта. Естественно, он ставится «ретроспективно», когда дама приходит на исповедь и кается в совершенном. Но как быть, ежели дама приходит к для тебя в мед нужде и просит твоего совета, может быть, и благословения? Ведь аборт как такой Церковь запрещает…. Я думаю, что вопросец этот наиболее непростой, чем он кажется людям, которые просто читают церковные правила. В поучительном наставлении духовнику перед исповедью ясно указано, что аборт является убийством и за ним следует запрещение причащаться в течение минимум 20 лет.

Так что с данной нам точки зрения ясно: Церковь разглядывала аборт так же строго, как убийство. В этом отношении меня чрезвычайно поразила фраза, которую я услышал раз от мирянина, даже не от священника, в разговоре с дамой, которая желала сделать аборт. Он ей поставил вопрос: «А как вы думаете: жизнь, которая зачинается в вас, когда делается жизнью человека? Либо вы думаете, что до какого-то момента вами будет выброшен не человек?

И собеседник ей сказал: «А как вы думаете: зачатие Христа совершилось в момент Благовещения либо через 24 недели? Поэтому что, вправду, Христос, Отпрыск Божий, принял плоть в этот момент, а не когда-то позднее. Церковь — правда, не выражая вещи в таковой форме — разглядывает делему в этих же категориях: что в момент, когда две клеточки, женская и мужская, соединились и началось развитие новейшего существа, это существо уже человек.

Потому говорить, что выкинуть зародыш до какого-то момента позволительно и нельзя опосля, медицински можно, но нравственно нельзя. Медицински, я думаю, бывают случаи, когда аборт допустим: когда ребенок живым не родится, мама может умереть при родах. Это не публичный вопросец, это не вопросец веры либо неверия.

Это чисто мед вопросец о том, будет ли зачавшееся существо жить либо умрет при рождении, не погубит ли это существо по мед причинам свою мама и себя. Есть еще один вопрос: малыши, которые родятся ущербными — либо на физическом уровне изувеченными, либо на психическом уровне неполноценными… Вот здесь вопросец чрезвычайно непростой. Некие дамы так желают малыша, что готовы идти на то, чтоб родился ребенок, который заранее будет всю жизнь мучиться на физическом уровне либо на психическом уровне.

Они идут на это поэтому лишь, что «хотят иметь ребенка». Это мне кажется чисто эгоистическим подходом, такие мамы о ребенке не задумываются. Они задумываются о собственном материнстве, о том, как они изольют на этого малыша всю свою ласку и любовь. Но почти все из таковых матерей не знают, способны ли они ласку и любовь проявить к ребенку, который у их вызывает физическое отвращение, кошмар.

Тем не наименее уродец тоже является человеком, а есть правило, что человека нельзя убивать. Как тогда подступать к этому вопросу? Честно говоря, не знаю, как к нему подойти. Я думаю, есть случаи, когда лучше бы ребенку не родиться на свет, чем родиться страшно изувеченным на психическом уровне либо на физическом уровне. Когда думаешь: вот, родился ребенок… Пока он еще малюсенький, это еле приметно, но этот человек вырастет, ему будет 20 лет, и 30, и еще столько лет, и в течение всей жизни ничего, не считая физической либо психологической муки, не будет.

Имеем ли мы право присуждать человека на десятилетия психологического и физического мучения поэтому лишь, что желаем, чтоб этот ребенок родился и был моим отпрыском, моей дочерью? Я не знаю, как это канонически обусловить, но медицински, думаю, здесь есть чрезвычайно суровый вопросец, который можно решать доктору, даже верующему, в этом порядке.

Я лицезрел таковых деток, которые рождались и были искалечены на всю жизнь, лицезрел, что совершалось в итоге с психикой мамы, отца и их взаимными отношениями. А время от времени бывает чисто безнравственный подход. К примеру, не так давно я читал о том, как чета, в которой мама передавала гемофилию, настаивала, чтоб у их рождались детки, хотя знала, что они будут погибать, но — «мы желаем детей».

В данном случае, естественно, выход был бы не в аборте, а или в воздержании, или в противозачаточных средствах — законных и не представляющих собой никакого уродства. С какой точки зрения ты говоришь такие вещи, Владыка: это жалость к человеку, либо можно огласить, что это подлинно христианский подход?

Ты мне ставишь чрезвычайно тяжелый вопросец — в том смысле, что я не могу огласить, что я зрелый и совершенный христианин, который может ответить как бы от имени Христова. Могу лишь огласить, на основании чрезвычайно сейчас длинноватой жизни, что речь идет не о том, чтоб пересматривать имеющиеся церковные правила, но нужно задуматься, при каких критериях они были провозглашены, что люди знали о жизни, о погибели, о зачатии в тот момент, когда были определены те либо остальные правила.

И для меня непременно, что некие правила применимы в той области, в которой они соответствовали познанию. Но когда возникает новое познание, новое осознание, приходится не каноны изменять, а думать над тем, в какой мере и в какой полноте мы их можем использовать — либо имеем право не использовать.

И это мы делаем повсевременно. Когда человек приходит на исповедь, мы, к примеру, никогда не применяем имеющихся правил о отлучении от Церкви, о лишении причастия на 10-ки лет. И не поэтому, что мы индифферентно к этому относимся, а поэтому, что цель всякого закона и всякого внедрения закона — спасение человека, помощь ему. Я не могу поделить в для себя человека, христианина, епископа, доктора. Бывают ситуации, в которых я взял бы на себя ответственность поступить так либо по другому, поэтому что в уродливом мире, в котором мы живем, использовать абсолютные безупречные правила — нереально.

Нужно эти правила разглядывать конкретно как безупречную мерку и использовать все, что может быть, в той мере, в какой оно соответствует росту, спасению и жизни — в самом сильном смысле слова. Как верующему — да и не лишь верующему — относиться к искусственному оплодотворению женщины? Ежели у данной дамы нет способности иметь малыша естественным образом, то можно взять семя ее собственного супруга, ее сиим семенем оплодотворить.

Это мне кажется полностью законным, поэтому что время от времени бывает такое состояние здоровья либо организма, когда мужчина не может оплодотворить свою супругу. Но ежели речь идет о том, чтоб даму, которая не может от собственного супруга получить семя, оплодотворить семенем, происходящим откуда-то, мне кажется, что велика возможность появления даже ниже уровня сознания, а кое-где в подсознании отчуждения меж ее мужем и ребенком: это не его ребенок, это отпрыск либо дочь его супруги, но он сам здесь ни при чем.

И это положение ужаснее, чем положение мужчины, женившегося на даме, у которой есть детки от предшествующего брака. Здесь он точно знает, на что идет. Знает свою возлюбленную, знает ее малышей, знает, с кем она рассталась, и готов это все принять, тогда как в упомянутом случае он оказывается перед лицом неизвестного существа. Означает, мы уже говорим о таинстве брака, о основном элементе супружеской жизни….

Да, поэтому что ежели мы говорим с точки зрения верующих, то, естественно, не можем обойти этот подход. Брак не есть просто метод размножения. Брак в собственной базе является вершиной отношений 2-ух созданий, которые соединены любовью.

Замечательно, что один из отцов Церкви, кого я на данный момент не могу именовать, не помню его имя, говорил, что телесное соединение супруга и супруги можно сопоставить лишь с соединением верующего со Христом в причащении Святых Тайн… Вот — уровень. И потому для верующего вопросец стоит наиболее, может быть, сердито. Не говоря уже о том, что, ежели супруг либо супруга не могут иметь малышей по собственному физиологическому состоянию, это можно принять как волю Божию.

Не непременно всеми методами стремиться это превозмочь, следует принять это задумчиво. Может быть, Господь желает приостановить этот род, может быть, Он желает сделать меж этими мужем и супругой дела, которые — я бы не сказал: выше, но — совсем другие, ежели те, которые были бы при наличии деток.

Как быть, ежели супруг либо супруга несет болезнь, с которым медицина еще не умеет управляться, но которое не следует передавать следующему поколению? Должны ли они просто воздерживаться от половых отношений? Я думаю, что в эталоне — да, но это в значимой мере нереально.

Нужна большая духовная зрелость и сила, чтоб юный супруге и юному супругу отрешиться от брачного телесного соединения. Но тогда может вступить иной элемент — докторский, мед. Они могут сказать: мы желаем прекратить передачу данной для нас неисцелимой заболевания нашим детям, внукам, потомкам… Это может быть изготовлено хирургически и по отношению к супруге, и по отношению к супругу, может быть изготовлено и другим образом.

Я считаю это полностью законным вмешательством, поэтому что его цель не в том, чтоб отдать возможность супругу и супруге телесно разговаривать без «риска» иметь малышей, а в том, чтоб не могло показаться потомство, которое потом, может, будет их проклинать за то, что ему передали эту заболевание.

Здесь есть две возможности: одна — не до конца надежная — противозачаточные средства, 2-ая — стерилизация. Как относиться к тому и к другому? Думаю, можно относиться положительно и к тому, и к другому. Вопросец, естественно, стоит еще острее в связи со стерилизацией, поэтому что это какое-то мед вмешательство.

Но я думаю, что — опять-таки, ежели намерение правильно, ежели цель достойная — стерилизация полностью законна. Противозачаточные средства не постоянно надежны. Аборт совсем исключен Церковью и, я бы произнес, здравым человечьим чувством.

А стерилизация, с моей точки зрения, — таковая же нравственно законная мера, как противозачаточные средства. В заключение вопрос: каковы официальные церковные взоры в области мед этики? Я думаю, что Правоверная Церковь в целом за крайние столетия не ставила этих вопросцев, не дискуссировала и не решала их 7.

Но, с иной стороны, не было времени, когда Церковь — не то что по беспомощности либо податливости, но по глубочайшему собственному разуму — не делала различия меж намерениями. Ежели ты стремишься, чтоб не зародился ребенок, поэтому что находишься в таковой бедности, что этот ребенок умрет с голоду, — это одно.

Ежели ты не хочешь иметь малыша поэтому, что ищешь для себя беспечной жизни, — это точно греховно. Я думаю, что Церковь молчит частично поэтому, что те, кто должен был бы выражать церковные взоры, в огромном собственном большинстве, в лице епископов, являются монахами, потому они не стоят перед лицом определенной задачи в собственной жизни либо в жизни чрезвычайно близких людей вокруг.

И частично — поэтому, что у нас в Православной Церкви нет традиции вникать в определенные задачи и давать определенные решения либо наставления. Для этого нужно бы сделать неплохую комиссию на должном уровне, где участвовали бы не лишь архиереи и богословы, но и докторы, генетики? Чрезвычайно было бы хорошо!

Для этого необходимо, во-1-х, чтоб Церковь признала наличие заморочек, во-2-х, этих людей заблаговременно не связывать ничем из прошедшего, а лишь евангельской истиной и учением святых отцов. При этом — не рассуждениями отцов с точки зрения культуры либо науки их времени. Я имею в виду, что нельзя, к примеру, основывать современное мировоззрение о начале творения на писаниях святого Василия Великого , который не имел понятия о чрезвычайно многом, что мы сейчас знаем достоверно.

Его нравственное суждение — одно, а его научная подготовка — другое. Современная наука и опыт населения земли открывают нам Евангелие по-иному, и Евангелие открывает нам современные ситуации совсем другим образом, чем в средние века. Так что ни давние выражения святых отцов, ни общецерковное молчание не обязано препятствовать нашей умственной и духовной работе? Думаю, что Церковь будет молчать, может быть, еще долго. Но люди, которые являются Церковью , должны мыслить и ставить перед собой вопросцы, и сколько могут — лично, в одиночку и группами либо широкими общинами — их как бы предварительно решать и подносить Церкви вероятное решение тех либо других вопросцев, на которые Церковь не давала либо не дает определенных ответов.

Что оно означает? Подносить общему сознанию Церкви, либо Церкви, которая собрана в Поместном соборе либо во Вселенском соборе? И то, и другое. С одной стороны, вопросцы должны быть поставлены всему церковному народу. С иной — и вопросцы, и подготовительные ответы должны быть поднесены Церкви в наиболее узеньком смысле слова: епископату, богословам и тем ученым, которые могут быть привлечены к осознанию этих вопросцев.

Ежели ожидать, чтоб Вселенская Церковь высказалась на ту либо другую тему, то, скажу честно, можно успокоиться и знать, что «когда-нибудь» — да, это будет, но не во время моей жизни. Вопросец идет о том, что сделает Российская Церковь либо Греческая Церковь , что задумывается та либо иная Церковь. Примечательные вещи говорил архиепископ Павел Финляндский, он был на 10 шагов впереди остальных Церквей. А о будущем Всеправославном соборе говорится уже лет 30 8 , — я буду в могиле, когда он соберется….

Меня просили огласить нечто о погибели — о подготовке к ней и о том, как можно мыслить о погибели и встречать ее. В завершение я желал бы побеседовать о неких ритуалах Православной Церкви, связанных со гибелью, о том, что происходит с телом усопшего и как мы относимся к этому телу, которое было проводником всего, что делала душа. Для начала я желал бы попробовать рассеять отношение к погибели, которое выработалось у современного человека: ужас, отвержение, чувство, как будто погибель — худшее, что может с нами произойти, и что нужно всеми силами стремиться выжить, даже ежели выживание чрезвычайно не достаточно припоминает реальную жизнь.

В древности, когда христиане были поближе и к своим языческим корням, и к волнующему, классному опыту обращения, к откровению — во Христе и через Него — Живого Бога, о погибели говорили как о рождении в нескончаемую жизнь. Погибель воспринималась не как конец, не как окончательное поражение, а как начало.

Жизнь рассматривалась как путь к вечности, войти в которую можно открывшимися воротами погибели. Вот почему античные христиане так нередко напоминали друг другу о погибели, вот почему в молитвах, которые, как драгоценное наследие, передал нам Иоанн Златоустый , есть строчки, где мы просим Бога отдать нам память смертную.

Когда современный человек слышит схожее, он традиционно реагирует неприятием, отвращением. Означают ли эти слова, что мы должны помнить: погибель, точно дамоклов клинок, висит над нами на волоске, праздничек жизни может катастрофически, жестоко окончиться в хоть какой момент? Являются ли они напоминанием при всякой встречающейся нам радости, что она обязательно пройдет? Значат ли они, что мы стремимся омрачить свет каждого дня ужасом будущей смерти?

Не таково было чувство христиан в древности. Они принимали погибель как решающий момент, когда окончится время делания на земле, и, означает, нужно спешить, нужно торопиться совершить на земле все, что в наших силах. И вправду, разве не обманывает нас время? Разве не проводим мы дни собственной жизни так, как будто наскоро, небережно пишем черновик жизни, который когда-то перепишем начисто, как будто мы лишь собираемся строить, лишь копим все то, что позже составит красоту, гармонию и смысл?

Мы живем так из года в год, не делая в полноте, до конца, в совершенстве то, что могли бы сделать, поэтому что «еще есть время»: это мы докончим позже, это можно сделать позже, когда-нибудь мы напишем чистовик. Годы проходят, мы ничего не делаем, — не лишь поэтому, что приходит погибель и пожинает нас, но и поэтому, что на каждом шаге жизни мы становимся неспособными к тому, что могли сделать до этого.

В зрелые годы мы не можем выполнить красивую и полную содержания молодость, и в старости мы не можем явить Богу и миру то, чем мы могли быть в годы зрелости. Есть время для всякой вещи, но когда время ушло, какие-то вещи уже выполнить нереально.

Я нередко цитирую слова Виктора Гюго, который говорит, что есть огонь в очах юноши и должен быть свет в очах старика Колоритное горение затухает, наступает время светить, но когда настало время быть светом, уже нереально сделать то, что могло быть изготовлено в дни горения. Дни лукавы, время обманчиво. И когда говорится, что мы должны держать в голове погибель, это говорится не для того, чтоб мы боялись жизни, — это говорится для того, чтоб мы жили со всей напряженностью, какая могла бы у нас быть, ежели бы мы сознавали, что каждый миг — единственный для нас, и каждый момент, каждый миг нашей жизни должен быть совершенным, должен быть не спадом, а вершиной волны, не поражением, а победой.

И когда я говорю о поражении и о победе, я не имею в виду наружный фуррор либо его отсутствие. Я имею в виду внутреннее становление, возрастание, способность быть в совершенстве и в полноте всем, что мы есть в данный момент. Задумайтесь, каковой был бы каждый момент нашей жизни, ежели бы мы знали, что он может стать крайним, что этот момент нам дан, чтоб достичь какого-то совершенства, что слова, которые мы произносим, — крайние наши слова, и потому должны выражать всю красоту, всю мудрость, все познание, но также и в первую очередь — всю любовь, которой мы научились в течение собственной жизни, коротка ли она была либо длинна.

Как бы мы поступали в наших взаимных отношениях, ежели бы реальный миг был единственным в нашем распоряжении и ежели бы этот миг должен был выразить, воплотить всю нашу любовь и заботу? Мы жили бы с напряженностью и с глубиной, по другому нам недоступными. И мы изредка сознаем, что такое реальный миг. Мы перебегаем из прошедшего в будущее и не переживаем реально и в полноте реальный момент.

Достоевский в дневнике ведает о том, что случилось с ним, когда, приговоренный к погибели, он стоял перед казнью, — как он стоял и смотрел вокруг себя. Как прекрасен был свет, и как чудесен воздух, которым он дышал, и как великолепен мир вокруг, как драгоценен каждый миг, пока он был еще жив, хотя на грани погибели.

Ежели бы мы сознавали это, как бы мы относились друг ко другу, да и к для себя самим? Ежели бы я знал, ежели бы вы знали, что человек, с которым вы разговариваете, может вот-вот умереть и что звук вашего голоса, содержание ваших слов, ваши движения, ваше отношение к нему, ваши намерения станут крайним, что он примет и унесет в вечность, — как пристально, как заботливо, с какой любовью мы бы поступали! Опыт указывает, что перед лицом погибели стирается всякая обида, горечь, взаимное отвержение.

Погибель очень велика рядом с тем, что обязано бы быть ничтожно даже в масштабе временной жизни. Таковым образом, погибель, мысль о ней, память о ней — как бы единственное, что придает жизни высший смысл. Жить в уровень требований погибели значит жить так, чтоб погибель могла придти в хоть какой момент и встретить нас на гребне волны, а не на ее спаде, так, чтоб наши крайние слова не были пустыми и наше крайнее движение не было легкомысленным жестом.

Те из нас, кому случилось жить какое-то время с умирающим человеком, с человеком, который понимал, как и мы, приближение погибели, возможно, сообразили, что присутствие погибели может означать для взаимных отношений. Оно значит, что каждое слово обязано содержать все благоговение, всю красоту, всю гармонию и любовь, которые как бы спали в этих отношениях. Оно значит, что нет ничего очень маленького, поэтому что все, как бы ни было оно не достаточно, может быть выражением любви либо ее отрицанием.

Моя мама три года умирала от рака. Ее оперировали — и неуспешно. Доктор сказал мне это и добавил: «Но, естественно, вы ничего не скажете собственной матери». Я ответил: «Конечно, скажу». Помню, я пришел к ней и произнес, что доктор звонил и сказал, что операция не удалась. Мы помолчали, а позже моя мама сказала: «Значит, я умру». И я ответил: «Да». И потом мы остались вкупе в полном молчании, общаясь без слов.

Мне кажется, мы ничего не «обдумывали». Мы стояли перед лицом чего-то, что вошло в жизнь и все в ней перевернуло. Это не был призрак, это не было зло, кошмар. Это было нечто окончательное, что нам предстояло встретить, еще не зная, чем оно скажется.

Мы оставались вкупе и молча так долго, как того требовали наши чувства. А потом жизнь пошла далее. Но в итоге случились две вещи. Одна — то, что ни в какой момент моя мама либо я сам не были замурованы в ересь, не должны были играться, не остались без помощи. Никогда мне не требовалось заходить в комнату мамы с ухмылкой, в которой была бы ересь, либо с неправдивыми словами. Ни в какой момент нам не пришлось притворяться, как будто жизнь одолевает, как будто погибель, заболевание отступают, как будто положение лучше, чем оно есть на самом деле, когда оба мы знаем, что это неправда.

Ни в какой момент мы не были лишены взаимной поддержки. Были моменты, когда моя мама ощущала, что нуждается в помощи, тогда она звала, я приходил, и мы говорили о ее погибели, о моем одиночестве. Она глубоко обожала жизнь. За несколько дней до погибели она произнесла, что готова была бы мучиться еще 100 50 лет, только бы жить. Она обожала красоту наступавшей весны, она дорожила нашими отношениями. Наши дела были глубоки и истинны, в их не было ереси, и потому они могли вместить всю правду до глубины.

Не считая того, была еще одна сторона, которую я уже упоминал. Поэтому что погибель стояла рядом, поэтому что погибель могла придти в хоть какой миг, и тогда поздно будет что-либо поправить — все обязано было в хоть какой миг выражать как можно совершеннее благоговение и любовь, которыми были полны наши дела. Лишь погибель может наполнить величием и смыслом все, что кажется маленьким и незначимым. Как ты подашь чашечку чая на подносе, каким движением поправишь подушечки за спиной больного, как звучит твой глас — все это может стать выражением глубины отношений.

Ежели прозвучала ложная нотка, ежели трещина возникла, ежели что-то неладно, это обязано быть исправлено немедля, поэтому что есть несомненная уверенность, что позже может оказаться очень поздно. И это опять-таки ставит нас перед лицом правды жизни с таковой остротой и ясностью, каких не может отдать ничто другое. Это чрезвычайно принципиально, поэтому что накладывает отпечаток на наше отношение к погибели вообщем.

Погибель может стать вызовом, позволяющим нам вырастать в полную нашу меру, в неизменном стремлении быть всем тем, чем мы можем быть, — без всякой надежды стать наилучшими позже, ежели мы не стараемся сейчас поступить как обязано. Достоевский, рассуждая в «Братьях Карамазовых» о аде, говорит, что ад можно выразить 2-мя словами: «Слишком поздно!

Лишь память о погибели может дозволить нам жить так, чтоб никогда не сталкиваться с сиим ужасным словом, ужасающей очевидностью: очень поздно. Поздно произнести слова, которые можно было огласить, поздно сделать движение, которое могло бы выразить наши дела.

Это не значит, что нельзя вообщем больше ничего сделать, но изготовлено оно будет уже по другому, дорогой ценой, ценой большей душевной муки. Я желал бы проиллюстрировать свои слова, объяснить их примером. Некое время назад пришел ко мне человек восьмидесяти с излишним лет. Он находил совета, поэтому что не мог больше выносить ту муку, в какой жил лет шестьдесят. Во время гражданской войны в Рф он убил возлюбленную даму. Они жарко обожали друг друга и собирались пожениться, но во время перестрелки она в один момент высунулась, и он нечаянно застрелил ее.

И шестьдесят лет он не мог отыскать покоя. Он не лишь оборвал жизнь, которая была нескончаемо ему дорога, он оборвал жизнь, которая расцветала и была нескончаемо дорога для возлюбленной им девушки. Он произнес мне, что молился, просил прощения у Господа, прогуливался на исповедь, каялся, получал разрешительную молитву и причащался — делал все, что давало подсказку воображение ему и тем, к кому он обращался, но так и не обрел покоя.

Охваченный горячим состраданием и сочувствием, я произнес ему: «Вы обращались ко Христу, Которого вы не убивали, к священникам, которым вы не нанесли вреда. Почему вы никогда не поразмыслили обратиться к девушке, которую вы убили? Разве не Бог дает прощение? Ведь лишь Он один и может прощать грехи людей на земле… Очевидно, это так. Но я произнес ему, что ежели женщина, которую он убил, простит его, ежели она заступится за него, то даже Бог не может пройти мимо ее прощения.

Я предложил ему сесть опосля вечерних молитв и поведать данной для нас девушке о шестидесяти годах душевных страданий, о опустошенном сердечко, о пережитой им муке, попросить ее прощения, а потом попросить также заступиться за него и испросить у Господа покоя его сердечку, ежели она простила.

Он так сделал, и покой пришел… То, что не было совершено на земле, может быть исполнено. То, что не было завершено на земле, может быть исцелено позже, но ценой, может быть, долголетнего мучения и угрызений совести, слез и томления. Когда мы думаем о погибели, мы не можем мыслить о ней однозначно, или как о торжестве, или как о горе. Образ, который дает нам Бог в Библии , в Евангелиях, наиболее непростой. Говоря кратко, Бог не сделал нас на погибель и на ликвидирование.

Он сделал нас для нескончаемой жизни. Он призвал нас к бессмертию — не лишь к бессмертию воскресения, но и к бессмертию, которое не понимало погибели. Погибель явилась как следствие греха. Она возникла, поэтому что человек растерял Бога, отвернулся от Него, стал находить путей, где мог бы достичь всего кроме Бога. Человек попробовал сам приобрести то познание, которое могло быть приобретено через приобщенность познанию и мудрости Божиим. Заместо того чтоб жить в тесноватом общении с Богом, человек избрал самость, независимость.

Один французский пастор в собственных писаниях дает, может быть, неплохой образ, говоря, что в тот момент, когда человек отвернулся от Бога и стал глядеть в лежащую перед ним бесконечность, Бог исчез для него, и так как Бог — единственный источник жизни, человеку ничего не оставалось, не считая как умереть.

Ежели обратиться к Библии , нас может поразить там нечто, относящееся к судьбе населения земли. Погибель пришла, но она овладела населением земли не сходу. Какова бы ни была в объективных цифрах длительность жизни первых великих библейских поколений, мы лицезреем, что число их дней равномерно сокращается. Есть место в Библии, где говорится, что погибель сразила население земли равномерно.

Погибель пришла, хотя еще сохранялась и сила жизни, но от поколения к поколению смертных и греховных людей погибель все укорачивала людскую жизнь. Так что в погибели есть катастрофа. С одной стороны, погибель страшенна, погибели не обязано бы быть. Погибель — следствие нашей утраты Бога. Завалился спать на их постели, так как полк застрял.

Тележку сломали. Кое-как устроил кровать. Испил коньяку, для того чтоб согреться. Половину дороги ведь шел пешком, вспотел, потом сел в коляску, страшно продуло, снова слез и по ужасной грязищи, по канавам, заполненным водой Владелец небольшой, хворенький, хотя юный, а поэтому и не взят в бойцы. По дороге удостоился «комплимента» тоже от артиллериста: вот Идем в Неселое, в 20 милях отсюда. Погода дивная, морозная, виды горные очаровательные.

Шел все пешком. Тормознул у ксендза. Пан пробошч настоятель. Остался юный викарий. По дороге эпизод с мальчиком: шел пешком, набрели на хату, там отыскали мальчугана, чрезвычайно ничтожного, который оказался шпионом австрийцев. Встал в 8 часов, пошел к обедне в католический храм: полуосвещен, играет орган, поет один глас, юный ксендз вроде аббата Мюре. Возвратился из костела; по дороге боец, возможно, социал-демократ: « До этого на войну прогуливались, а сейчас кто прогуливается, а кто ездит», — и долго распространялся насчет духовенства.

Пошел пешком по дороге, скотина чуток не столкнула в ров, а боец, здоровый, румяный, темный, развалился на тележке и хохочет во все гортань. Тормознул в великолепном особняке, принадлежащем англичанину, село богатое, именуется Венглувка Что за великолепная тут природа: горы, деревни, хаты, покрытые зеленоватым гумусом, зеленоватый плющ, все стенки в елочках. Служил всенощную по желанию, раздавал крестики и образки народу и Георгиевским кавалерам. Люд пел. Дамы, разукрашенные по случаю воскресенья и нарумяненные, в особенности одна, стоявшая впереди, прекрасная, гордая, чему-то смеявшаяся и не пожелавшая взять образка.

6 часов утра. Идем в В. Чрезвычайно тяжкий переход. Ночевали в больнице, где католические сестры милосердия, холод в палате ужасный. Спал не раздеваясь. Тут была перепалка картечью с австрийцами: ранили и уничтожили 1-го казака. Ругался со своими слугами: никуда не годятся. Встал в 8 часов утра, не мылся, ибо не имею собственных вещей. Осматривал город. Вернули вещи в 5 часов. Оказывается, что лошадки стали, и казаки взяли австрийских из экономии.

Дебоширство и мародерство в городке ужасное, был вариант изнасилования. Отпевал убитого казака в перестрелке с австрийцами, чрезвычайно близко жил у немки, в неплохом домике. Встретил пленника русина, говорит: не желал воевать. Молвят, противник обходит с юга: прозевали разведчики казаки , которые пьянствовали в городке заместо разведки. Прошли 1 милю и тормознули в деревне Жолково, я поселился с командиром.

Остаемся тут до завтра. Выступаем в 7 часов утра за 20 верст в Клечанах. Подходящие слухи: противник оттеснен и уходит за Карпаты. Пришли в 8 часов. Переправлялись 2 раза через брод, ибо австрийцы сожгли мост. Тормознули в экономии, малая комната и достаточно комфортная, хозяева, обязано быть, арендаторы. В этом месте вырабатывают керосин. Большие фабрики.

Выпал снег, реальная зима. Сейчас предполагается праздновать канун именин 3-х именинников: Миши Павлушенко — адъютанта и Миши С. Готовился обед с музыкой, возлияниями и пр. Опосля ужина стало холодно. Кучер Захарий деликатен: укутал мне ноги теплым одеялом.

Праздничек без службы и молитвы. Встал в 9 часов утра. Выступаем в 11 часов в Турско за 15 верст. Иду пешком. Вспомнилось: вчера Захар заехал за казаком, а за ним обоз. Он же: «Какое такое ваше отношение, либо, так огласить, какая ваша роля: ничего методом не расскажете, а командир ругается». Иду пешком 25 верст до Завады.

Зима, пробираемся по горам. Утомился, сел верхом, ноги и спина болят нестерпимо. Тормознули у графа Потоцкого, небогатого помещика. Обстановка сохранилась, видно, собиралась годами. Жалуется на казаков, на их мародерство. Вообщем воинство худо себя ведет в этом отношении. Дебоширство и грабежи, был даже вариант вымогательства средств под опасностью пистолета, даже насилие дам. Встал в 7 часов утра. Идем: сейчас уже неподалеку от Кракова. Едет боец. Тормознули в 3-х милях.

Близко позиции. Слышны выстрелы. Изба не плохая, потому обтирался одеколоном. Кажется, стоим. Вчера слышались выстрелы. Противник близко, но, по слухам, отходит. Много является пленных. Еще выражение: «Связь, что вы топчетесь на месте, сукины дети». Прогуливались на огромную гору, где много убитых и покалеченых австрийцев. Наши обошли их, ужасно! Разбиты черепа, у 1-го пули во лбу сделали два правильных отверстия, у 1-го разворочен желудок, не предохранила его и железная пластинка, закрывающая сердечко и надетая на грудь.

У неких заготовлены письма к родителям. В 12 часов — приказ трогаться за 25 верст в местечко Лопах, там укрепился противник. Прибыли в Лопницу-Маровинку, в 19 километрах от места назначения, ибо по ошибке разведки там не усмотрели врага. Спали все вповалку, где придется. Со старшим доктором отыскали для себя приличную хату.

Вчера были разноречивые слухи: кто говорит, что мы обошли врага на германском фронте, а кто говорит, что враг нас теснит и положение суровое. Как будто мы на подкрепление против германцев отправили й корпус. Пленных продолжают приводить партиями. Красивая была ночь, лунная, горы, чудный воздух — и несметное количество войск, огнестрельных орудий, вопль, шум и пр. Ездил в дивизионный лазарет. Служил молебен о здравии с водосвятием, раздавал листки, причащал.

Много покалеченых. Один без памяти, корчится, ловит воздух руками. Хоронил 1-го убитого: погиб в пути. Слышал, что германцы отступают. У нас неудача: отправили кавалерию, а враг и не задумывался отступать, потому много покалеченых. Длится пальба. Я перебрался на другую квартиру. Обстановка чрезвычайно приличная, видно, жили люди образованные, хотя небогатые.

Нежданно отдали приказ идти вперед. Страшная ночь! Всю ночь ехали, дорога отвратительная, линейка останавливается, вдалеке стрельба, пропускаем снова множество пленных, кажется, остановка. Приехали в 8 часа утра. Приехал к командиру полка, который тормознул у старшего ксендза. Обстановка древняя, но приличная Отправь пешком с полком 5 верст до В. Тормознул в бедной хате. Разругал бойца за то, что просил реализовать что-нибудь у владельцев. Постыдно за вспыльчивость Отправь за 12 верст в Лопановку.

Шел пешком. Не плохое местечко. Снова эпизод с моим плащом. Шел дождик, С. Боец стал отказываться: далековато. Потом пошел и не пришел. В душе я обиделся. Видно, положение священника стало плохо. Командир говорил две речи солдатам: 1 у кого в голове не Чрезвычайно отлично, фарфоровый умывальник.

Вечерком пошел к докторам, встретил интендантского офицера, говорит: «Сапоги мы выдаем отличные, естественно, не безупречные, но эталон вообщем не осуществим; довольно, ежели они функционально исправны». Хозяйский отпрыск, мальчишка 4 лет, чрезвычайно понятно нам объяснил, что мать повелела ему молиться: «Избавь нас, Матка Боска, от москалей и казаков».

Исповедовал днем покалеченых. Тяжело ранен прапорщик Потапенко — красивый парень и чрезвычайно бедный и домашний. Победы наши громкие, в особенности Миргородского полка. Кажется, пойдем в обход, за Краков, для того чтоб препятствовать австрийцам уйти на Вену. Молвят, что в Кракове они долго не задержатся. Остаемся на дневку. Входил в католический храм на обедни: раннюю и позднюю. Пели плохо, а орган не играл, так как органист взят в войско.

Служил панихиду и молебен благодарственный по случаю победы. Было знамя, оркестр, игрались «Боже, Царя храни» и пр. Вечерком пели духовные песни с хором певчих. С утра рано тронулись вперед. Прошли 15 верст — остановки часов по 5 Оказывается, враг чрезвычайно мощный поблизости той деревни, где предполагается остаться. Окружил нас 3-мя полками, устроил окопы чрезвычайно мощные и ожидает.

Тормознул в прохладной избе и, не раздеваясь, ложусь спать. Нужно отсюда уезжать: обстреливают. Ночкой и его обстреливали, так что доктора переехали далее, остался один только старший доктор. У ксендза: летний старик, схожий больше на германского пастора, чем на священника я таковым представлял Лемма-музыканта из «Дворянского гнезда».

Тормознули докторы. Двое из их уехали на позиции и, возвратившись, молвят, что наши берут город и уже половину взяли. Снова спор из-за квартиры с усмотрительным поляком. Пока ничего новейшего. Иду в дивизионный лазарет, который помещается недалеко. Служил всенощную, причащал покалеченых. Вызнал, что дела наши неважные: враг обходит с левого фланга и взял в плен три взвода Луцкого полка.

Всю ночь волновали солдаты: то пришел Луцкий полк, то пулеметы. Лазарет отъехал на север, потому не придется служить обедни. Доктор Плигер сейчас уезжает в Киев, а мы переезжаем в другую деревню, а куда — непонятно. Ужасный случай: неприятель прорвался на левый фланг. Общественная паника. Один час дня. Слава Богу, все уладилось. На помощь идут новенькая, я дивизия и 8-й корпус. Мы переехали неподалеку. Но успокоились, даже штаб дивизии возвратился на прежнее место, а то было удрал далее Вчера гулял с медиком Г.

Окрестности примечательные. Покалеченых не достаточно. Посылал Преображенского в штаб дивизии узнавать размещение штаба корпуса: оказывается, он в 26 милях. Чудный ксендз был в прежней деревне: старенькый, 72 лет, хитрецкий А у меня ниц нима». Один час ночи. Снова молвят, что штаб дивизии обстреливают, немцы все-же обошли нас. Возникли германские аэропланы — положение тяжелое. Велено всем отступать. Снова томная бессонная ночь, ночь ужаса, тоски, волнений, нервного расстройства.

Как постоянно, никто ничего не знает, не осознает, нервничают. Штаб дивизии докладывает, что штаб армии телеграммой отдал приказ отступать по изменившимся основаниям. И вот снова в 11 часов ночи поехали; прощай, сон, тихий покой в теплом углу.

Едем, едем, переезжаем брод австрийцы попортили мост , промачиваем ноги. Идем, идем пешком, чтоб согреться, время от времени доносятся орудийные выстрелы, сердечко сжимается. Красноватое взято австрийцами. А еще вчера штабной адъютант Петров с торжеством докладывал, что австрийцы прогнаны. Оказывается, что все время штаб дивизии докладывал неправильные слухи о наших победах.

Не спавши, отправь в экономию, командир имеет вид утомленный. Хозяйка избы не желала пускать и вышла с топором, но дело уладилось, и я лег отдохнуть в малеханькой бедной и вонючей хате, не спавши всю ночь. Командир говорит, и поручик подтверждает, что наше положение было тяжелое, ибо австрийцы нас обошли. Сейчас фронт выровняли, и ожидают 8-ю армию Брусилова. Легли отдохнуть, полные радужных надежд.

Какое печальное пробуждение! В 11 часов наше войско отступает. Кое-как собрались. Ночь была лунная. Доехали до И было пора: австрийцы, оказывается, были в одной миле от нас, и мы только случаем либо по милости Божией не попали в плен. Тормознули, ждем нашего полка.

Дождались и поехали далее. Доехали, тормознули в еврейской хате. Положение чрезвычайно тяжелое. Повсюду отступают, множество боец забрали в плен. Возможно, еще переждем. Кое-как расположились. Старший доктор остался в экономии. На смену ему пойдет скоро иной. 2-ая ночь без сна. Отдохнул, напился чаю. День провел расслабленно. Спал со старшим доктором против собственного желания в грязной халупе, где лежала нездоровая дама с язвой на щеке Вечерком — приказ: тронуться назад в экономию с утра рано.

Отменен приказ, собрались и тронулись снова в путь. Пью чай с врачом: почти все выяснилось относительно жизни старшего доктора и его отношений к товарищам и офицерам. На данный момент возвратился из штаба старший доктор, говорит, положение чрезвычайно тяжелое. Сердечко готово разорваться, с позиций бегут.

Штаб дивизии делает глупости, отдали приказ ночкой переменить позиции, очевидно, сейчас. Равнины, горы страшны, а здесь черная ночь, вот и разбежались, батальонов не отыщут. Два часа дня. Приказано отступать. Уехал в штаб дивизии и встретил командира И штаб переехал, и уже обоз 2-го разряда уехал в Ржешов.

Слава Богу Части укрепились и успокоились, штаб остается. Я служу молебен святому Жоре по приезде капитана Бартоломея и остаюсь еще на один день в корпусе. Все сравнимо благополучно. Я говорю: сравнимо, ибо не верится в будущее. Нужно бы отдать отдохнуть бойцам, а там уже воевать, а сейчас нельзя с 1-го вола драть две шкуры.

День моего рождения. Печальный день. Тяжело, мучительно. Учишь, а когда погибель грозится, цепляешься за постылую жизнь. А уж, кажется, что ожидать. Положение наружное то же самое. Был снова в костеле. Слышал, что здешние поляки хотят окончания войны и надеются, что ей конец в день Ангела Сударя.

Австрийский Правитель чрезвычайно хворает сердечком. Вызнал печальную новость: отступаем на два перехода; сейчас в Нам нужно соединиться, чтобы отдать решительный отпор противникам. Дай Бог. А чрезвычайно тяжело на душе, и знаю по опыту, как тяжело действует отступление на войне. Поехали в 6 часов. Тормознули в От холода не могу спать. Завтра в семь часов нужно трогаться дальше. Сопровождала нас рядовая паника отступления: обозы, подводы Кое-как напился чаю и опосля сумасшедшей ночи поехал далее, переход в 36 верст, за г.

Тарнов, в имение некий графини. Шикарный дворец, старинное барское жилье, гравюры, древная дубовая мебель, паркет, не все загажено, доверено наблюдение ксендзу. Встал в 6 часов. Напился чаю. Дорога чрезвычайно испортилась. Снег идет большой, ветер, мгла и мороз, слава Богу, без приключений доехали до Ланнута, где не в особенности любезно был встречен управляющим замка Потоцких, где нам отвели прохладную и старенькую комнату Воспоминания у главнокомандующего: дела по германскому фронту идут слабо, нерешительно Великий князь Николай Николаевич утверждает, что до февраля не будет дел, так как нет готовых снарядов, хотя работают на заводах спешно Я произнес Слово о том, что в этом сарае я служу с огромным умилением, чем в великолепных храмах, ибо и Христос родился в сарае, а не в чертогах.

Холод был ужасный, ноги закоченели. Потом был парад и раздача Георгиевских крестов Находился уполномоченный с подарками, обычный мужчина, но умный, говорил, что много пожертвовали детки на свои копейки, данные на завтрак. Возвратился усталый, но веселый духом.

Плохо спал от волнений. Встал в 7 часов. Служил всенощную в театре. Отлично убрали зеленью. Служил обедню и протодиакон, б. Народу было чрезвычайно много. В девять часов служил молебен и говорил речь Пил чай с пряниками их приготовления. Потом был праздничный обед в корпусе, вечер, где я говорил речь А пушки шумят. А бойцы посиживают в прохладных окопах!!!

Надоела эта жизнь. Скучновато, а основное, нет свободы, точно в клеточке. Снова то же с утра, что вечерком. Вообщем настроение нехорошее В 12 часов утра служил молебен в 5-й дивизии. Чрезвычайно было торжественно, всё устлали елками и цветами. Возвратившись с войны с расстроенным здоровьем, епископ Тихон ушел на покой в Новейший Иерусалим.

Владыка занимал это место с по год до закрытия монастыря. Там он служил во всех приделах, которые знаменовали земную жизнь Спасателя, и вкладывал свои средства в ремонт этого восхитительного монумента российской старины. Земельные работы начались в году; вся гористая местность была выравнена и окружена оградой с башнями, а снутри была выстроена древесная церковь во имя Живоносного Воскресения Христова.

Собрано было братство, и во главе его был поставлен игумен Стефан. На освящение новейшей церкви был приглашен Никоном Сударь со всем своим Домом и боярами. Освящение совершал сам Патриарх Никон 18 октября года. Опосля освящения Сударь, обойдя монастырь, взошел на гору, которая сейчас именуется Елеоном, и в душевном восторге при виде новосозданного монастыря и красочных окружностей воскликнул: «Воистину благоволил Бог устройству в этом месте монастыря! Оно отлично, подобно Иерусалиму».

С тех пор по велению Сударя монастырь стал называться Новеньким Иерусалимом. В начале XX века монастырь имел при для себя монастырскую гостиницу на 50 номеров и странноприимный дом, в котором странники и богомольцы получали бесплатный приют и еду от одних до 3-х суток» Будучи настоятелем Новоиерусалимского монастыря, Владыка выстроил поблизости от него на свои средства женскую гимназию, где читал лекции с показом диапозитивов о Оптинском старце о.

Амвросии и др. В году, когда открылся Поместный Собор Российской Церкви, который должен был выбрать Патриарха, Владыке предложили выставить свою кандидатуру, но он отказался, так как митрополит Макарий, этот апостол Алтая, был обойден и насильственно устранен от Столичной митрополии; с этого времени он ограничивает свою деятельность служением в храме, проповедями и духовничеством и не воспринимает роли в управлении Российской Церковью.

В Новейший Иерусалим приезжало множество богомольцев из Москвы, в их числе были и духовные малыши Владыки. Они останавливались в монастырской гостинице и время от времени гостили у Владыки по нескольку дней. Владыка Трифон требовал сосредоточенного, сурового дела к богослужению не лишь от монахов, но и от всех молящихся. Он даже предупреждал, чтоб перед началом службы к нему не подступали под благословение, чтоб не рассеиваться. В Новоиерусалимском храме одна дама в декольте имела обыкновение становиться около клироса.

Один раз Владыка строго увидел ей: «В таком туалете никогда не стойте впереди, а стойте на паперти». Когда монастырь был закрыт в начале года , Владыка переехал в Москву и жил около 6 месяцев у брата Александра Петровича, на Поварской улице. Недалеко находился храм святого Симеона Столпника, куда Владыку приглашали служить. Этот храм сохранился и даже реставрирован. Потом, когда улица была переименована ул.

Воровского , Владыка говорил в шутку: «Я служил на Поварской, а сейчас на Воровской». Потом он переезжает на Знаменку к собственной сестре Екатерине Петровне Бутурлиной. Сестра с мужем занимали 2-ой этаж, где у Владыки была комната и походная церковь , которой он воспользовался еще на фронте. Потом он переселился вниз, в швейцарскую. С этого времени начался новейший, более тяжкий период жизни митрополита Трифона, продолжавшийся до самой его погибели. Чтоб лучше осознать теперешнее положение Владыки, необходимо воскресить в памяти его торжественную хиротонию в Кремле, службы в Богоявленском монастыре, лекции в Епархиальном доме и сопоставить все это с голодной и дрожащей от холода и ужаса Москвой х годов, с ее поредевшими и как бы притаившимися храмами, где и в колокола-то нередко смущались звонить.

Сейчас ему приходилось не один раз поменять место жительства, заместо монашеской кельи жить в коммунальных квартирах, при этом даже в этих критериях он не мог быть спокоен за свое будущее, так как правительство не прописывало и некое время лишало его продовольственных карточек. Хотя Владыка ни разу не был ни арестован, ни даже отправлен из Москвы, его не один раз вызывали в ГПУ по поводу прописки.

В крайние годы собственной жизни он жил лишь в домах, принадлежавших личным лицам. Владыка служил сейчас в различных храмах: то на Знаменке, то в Никитском монастыре здание не сохранилось , то на Афонском подворье Полянский переулок. Но, невзирая на то, что в эти томные годы прихожан в храмах поубавилось, Владыка не ощущал себя одиноким, так как более преданная часть паствы еще теснее сплотилась вокруг него. Сейчас, когда почти все «страха ради иудейска» Ин.

А услуг Владыке делалось много. Помогали чем и как могли, не жалея собственных скудных средств и сил. Мы приведем тут только немногие, но трогательные примеры. Людская память сохранила нам их отрывочно, может быть, исказив кое-какие детали, но основное остается нам близким и понятным — это те чувства, которые двигали людьми, окружавшими Владыку.

Этих людей условно можно поделить на три категории: наиблежайшие — те, кто повсевременно помогал, готовил, стирал, чинил одежду, ограждал от очень огромного притока посетителей; близкие — те, которые часто прогуливались к Владыке исповедоваться, пели на клиросе, бегали за извозчиком опосля службы, провожали домой; и, в конце концов, обычный люд — те, которые знали и обожали Владыку по его службам, но лично не были с ним знакомы и старались ходить в те храмы, где он служил.

Известны только некие имена более близких к Владыке людей. Александра Мироновна — малая, худенькая дама, но живая, энергичная. В году работала кое-где портнихой. Услышала от знакомых, что возник новейший епископ Трифон и искрометно служит. 1-ая встреча с сиим епископом свершилась в храме Христа Спасателя. Александра Мироновна стояла у стенки. Владыка совершал каждение, а она осталась стоять на собственном месте. Владыка покадил икону и покадил ее.

Позже опосля службы она летела домой как на крыльях, и целый день на работе прошел в ожидании службы Владыки. Докторы еще в детстве приговорили ее к смерти: малыши с таковым сердечком доживают только до молодости. Отец носил ее на руках в Кремль в Успенский собор. И вот в один прекрасный момент дома за перегородкой она слышит разговор: «Ну что она, жива?

Хоть бы померла». Но она не погибла, выросла, устроилась портнихой. На работе было много соблазнов. Портнихи пили, гуляли. Но благодаря влиянию Владыки она не поддалась сиим соблазнам, хотя ее отец и мама были пьяницами. В один прекрасный момент опосля заболевания Александра Мироновна пришла к епископу Трифону. У него посиживал епископ Серафим. Владыка Трифон беседовал с епископом, а позже обратился к ней: «Ну как, ты здорова?

Владыка, помолчав, возразил ей: «Как же ты умрешь, а я-то? Кто же будет за меня молиться? Владыка сказал: «Нет, нет, будешь жить и будешь за меня молиться». Его предсказание исполнилось, и Александра Мироновна жила опосля погибели Владыки еще 15 лет.

Докторы говорили: «Мы и сердца не слышим. Даже умопомрачительно, как ты можешь жить». Но она жила вопреки всем их прогнозам. В один прекрасный момент Владыку вызвали в ГПУ. Александра Мироновна молилась Богу: «Пусть Владыку отпустят, а ежели нужно, пусть заберут меня заместо него». Опосля погибели Владыки Александру Мироновну отправили в Малый Ярославец, обвинив, что она монашка, хотя она не воспринимала пострига.

Верующий человек отрешается признать подобные случаи обычным совпадением. Но мы попытались довести их до сведения читателя, который сам должен решить, как к ним относиться. Время от времени бывали трения и даже ревность меж духовными детками.

Те, кто постарше либо подольше знали Владыку, пробовали учить других. На нее посетовали Владыке, но он останавливал таких: не ругайте ее, пусть прогуливается, пока юная, позже у нее еще будет время ходить в церковь.

И вправду, она на всю жизнь осталась ревностной христианкой. Сохранился разговор меж Королем и его духовными детками о том, что важнее: молиться либо помогать ближнему. Приводим пример: ежели необходимо сделать два дела в один день — пойти в храм и посетить больного, но не хватает времени на то и на другое, чему следует дать предпочтение? Владыка поначалу не ответил, а спросил собственных собеседников: а как вы думаете?

Представления разделились, каждый приводил свои аргументы. Позже Владыка заключил: а я думаю, что необходимо и то, и другое успеть — и в храм сходить, и к нездоровому. Можно огласить, что было никем не установленное распределение обязательств меж духовными детками Владыки. Одни шили, остальные стирали. К неким он в особенности нередко приезжал. К таковым относилась семья бывшего торговца Федулова. Опосля службы Владыка приезжал к ним завтракать, время от времени не один, а с сослужащими ему.

Федулова прогуливалась на службу Владыки в Богоявленский монастырь и брала с собой небольшую сестренку. Поначалу носила ее на руках: положит на окно, а сама молится. Позже, когда младшая сестренка подросла, совместно стояли в первых рядах во время службы. Когда Владыка был на фронте, старшая сестра посылала ему подарки какао, сухое молоко , которые он раздавал бойцам.

Младшая сестра делала свою приписку: «От девченки Влеки, которая стоит напереди». В один прекрасный момент, когда младшая сестра пришла в церковь , им сказали: «Идите за свечный ящик». Там иеродиакон Филипп сказал: «А вот она, Маня, которая посылала посылки. Иди к о. Митрофану секретарь Владыки. Владыка повелел тебя разыскать».

Когда Маня пришла к о. Митрофану, тот сказал: «Владыка повелел для тебя за посылки подарить иконочку святого Иосифа». С фронта Владыка приехал опосля Пасхи на Фомино воскресенье Антипасха и служил раннюю обедню.

Обе сестры были на службе совместно со всем семейством. Когда они подступали под благословение, он попросил Варвару Тимофеевну: «Можно, я вашу сестру возьму к для себя на чашечку чая? На чай были приглашены протодиакон Холмогоров, военный доктор Всеволод Николаевич Штурм отец Миши Всеволодовича Штурма — иеродиакона Феофана , архимандрит и какие-то барыни в шапках.

Когда раздался перезвон, возвещающий крестный ход, Владыка позвал Маню в другую комнату. Там они встали у окна и смотрели, как крестный ход двигался вокруг собора. Владыка смотрел в бинокль и давал поглядеть Мане. Потом он сел, обнял девченку и стал дарить ей подарки.

Он подарил ей огромное пасхальное яичко с изображением святителя Питирима и карточку с фронта, где он заснят с денщиком и видны были бойцы в окопах. На обороте карточки было написано: «Благочестивой Мане в благодарность за подарок, присланный мне на позиции. Епископ Трифон, г. Потом, когда случилось пригласить ее на чай, Владыка представил ее всем гостям, говоря: «Эта девченка мне на позицию присылала подарки и посылки». А позже добавил: «Когда я умру, ты меня вспоминай и молись.

Будешь молиться? Потом Владыка не раз вспоминал этот разговор: «Мария, а помнишь, ты меня просила еще пожить, и вот я все еще живу». В крайний раз он вспомнил о этом месяца за два до собственной погибели. Отец Марии сильно пил. Ее сестра пошла к Владыке за советом и произнесла, что мама желает кинуть супруга.

Владыка удивился: «Как это — бросить? Это что, вещь какая-нибудь? Нужно жить и терпеть». Когда Владыка поселился в Москве, он стал бывать у Федуловых в доме. Опосля службы он приезжал обедать либо пить чай, нередко не один. Федуловы радушно всех воспринимали. Особую симпатию он испытывал к супругу Варвары Тимофеевны Павлу Павловичу Федулову и даже говорил ему: «Павел Павлович, ты ведь у нас святой!

Во время НЭПа произошел последующий вариант. Павел Павлович решил открыть магазин и торговать обувью. У него было три приятеля. Но перед сиим он пошел взять благословение у Владыки. Тот выслушал его, много о этом говорил, но был чрезвычайно против. Павел Павлович сказал: «Это ведь золотое дно». Владыка ответил: «Нет Божиего благословения, я не благословляю». На другое утро Павел Павлович снова пошел к нему и говорит: «Владыка, мы едем уже оформлять дело».

Владыка возражал: «У меня душа не лежит, Павел Павлович, к открытию этого магазина». Павел Павлович ушел. Через некое время Владыка собрался, взял извозчика и поехал к Варваре Тимофеевне. Был мощный мороз. Владыка приехал весь замерзший и говорит: «Варвара Тимофеевна, может быть, вы подействуете на Павла Павловича. Он у меня выпросил благословение, а у меня душа не лежит. Куда он поехал? Поезжайте к нему и скажите вы».

Варвара Тимофеевна отвечала: «Я не знаю, куда они поехали, я его отыскать не могу». Опосля этого Владыка перекрестился огромным крестом и сказал: «Ну, мне остается лишь молиться». Спустя некое время он поехал в магазин, благословил всех 3-х приятелей, помолился и уехал домой. Приблизительно через год магазин конфисковали и даже отобрали мебель из квартиры его владельцев. Павел Павлович сказал все собственной супруге и просил съездить к Владыке.

Она поначалу отказалась: «Ты прогуливался, выпросил благословение, ты и поезжай». Но он все-же упросил ее: «Я боюсь, поезжай ты». И она поехала. Когда она вошла в комнату, Владыка спросил: «Что случилось, Варвара Тимофеевна? Владыка ответил: «Я так и знал. Вот для вас и золотое дно». И, постучав пальцем по столу, строго сказал: «Вот что означает ослушаться духовного отца».

Мария Тимофеевна поведала еще о одном случае непослушания Владыке, приведшем к грустным последствиям. Перед отъездом Варвара Тимофеевна пошла к Владыке за благословением и обещала приехать к его именинам. Владыка благословил, но сестра не выполнила обещания, поэтому что в Кашине ее пригласили на женитьбу и они там задержались.

А по дороге ее обокрали. В один прекрасный момент, когда я подходила к Владыке за всенощной, он спросил: «Приехали ваши? И он ничего не произнес. Потом, когда они приехали, Варвара Тимофеевна пришла к Владыке, заходит в комнату, а он спрашивает: «Ну, как съездили? А он говорит: «Вот как не слушаться духовного отца». Трогательна история иной духовной дочери Владыки, тоже Марии М. С 3-х лет осталась сиротой, стала жить с замужней сестрой.

Супруг сестры сильно пил и скандалил. Потому тетка с восьми лет взяла меня в Москву и попросила митрополита Трифона, на службы которого прогуливалась в течение ряда лет, устроить меня в приют. Он написал письмо к начальнице Дома призрения в Загорске, где я прожила четыре месяца. Меня взяла тетка. И позже еще раз просила митрополита Трифона, которого она в это время обслуживала по хозяйству, куда-либо меня устроить. Он обратился к начальнице Марфо-Мариинской общины Гордеевой Валентине Сергеевне, когда служил у их на праздничке годовщины основания общины, но Валентина Сергеевна отказала ввиду проблем с питанием и полной укомплектованности приюта при общине.

Тогда митрополит Трифон взял и поклонился ей в ноги. Тогда она уже не смогла отказать ему, и меня приняли. о этом он сам мне произнес, когда возвратился из общины. В Доме призрения в Загорске, где я ранее воспитывалась, была школа с первого по восьмой класс. Когда тетя взяла меня из приюта, она привела меня к Владыке в Богоявленский монастырь, и Владыка спросил, какие я молитвы выучила. Я поразмыслила, что «Верую» уже знала, но боялась ошибиться, и прочитала «Отче наш».

Он говорит: «Ну, молодец. Не обижают ли тебя Опосля закрытия приюта я жила у Владыки совместно с теткой в Крестовоздвиженском переулке. Поначалу я была принята в Марфо-Мариинскую обитель, как приходящая. Владыка время от времени инспектировал у меня уроки. Исповедь была у Владыки в комнате. Владыка жил в это время подаянием духовных малышей и голодал.

В году я обучалась еще в обители, а в году — уже в русской школе, а жила в обители там ночевала и питалась. Но обитель никакого документа о образовании не давала. В году Марфо-Мариинская обитель была закрыта и начальница отправлена была куда-то в Среднюю Азию. Владыка освящал храм в Марфо-Мариинской обители в году и нередко там служил. Один раз он жил в обители целую недельку. Я смотрела в окно, когда приезжал Владыка.

Как увижу, что он выходит, тотчас же бегу под благословение. Опосля закрытия обители моя тетка продолжала приходить к Владыке и убирала у него комнату, стирала. Не считая того, почти все духовные его малыши приходили к нему». Это всего только один из бессчетных примеров помощи Владыки его духовным детям. Сколько было в отношениях с ними теплоты, роли, заботы с обеих сторон! Один раз мальчишки, духовные малыши Владыки, решили подарить ему на Рождество елку.

Они старательно украсили ее мандаринами, яблоками, пряниками, конфетами, прикрепили свечки и желали привезти ее Владыке на квартиру. Но выяснилось, что в это время он гостил в Марфо-Мариинской обители. Тогда они повезли ему нарядную елку в обитель на трамвае и дали ее сестрам. Позже воспитанницы обители произнесли им: «А вашу елку Владыка дал нам в приют».

Как мы уже лицезрели, к Владыке приходили советоваться не лишь по духовным, но и по житейским вопросам: устройства на работу, свадьбы. Посреди почитателей его были старенькые и малые, обыкновенные и интеллигентные. Почти всех, повсевременно посещавших его службы, Владыка примечал и, ежели кто-то из их некое время не показывался в храме, волновался и спрашивал: «А почему такая-то не пришла? Он был необычно внимателен ко всем своим знакомым. Мария Тимофеевна вспоминает, как в один прекрасный момент, ворачиваясь из церкви, она попала под извозчика и ей оглоблей рассекло губу, которую пришлось сшивать.

Узнав о этом случае, Владыка прислал ей открытку с изображением настоятельских покоев Новейшего Иерусалима, на обороте было написано следующее:. Как мне было больно выяснить о твоем несчастном случае. Жарко молюсь за тебя. Дай Бог для тебя быстрее поправиться. Не ропщи, мое дитя, вытерпи, зная, что Господь испытывает скорбями тех, кого Он любит. Но Он же за страданиями отправляет и радости.

Да возрадуется же и твое сердечко о Воскресшем Спасателе, а я духом постоянно с тобой. Искренне любящий тебя твой духовный отец. Епископ Трифон». В особенности он обожал малышей, завлекал их к для себя, расспрашивал, говорил ласковое слово, время от времени «конфиденциально» докладывал, где будет служить. И малыши, тронутые таковым обращением, привязывались к нему и начинали часто посещать его службы. Неких из их он время от времени ставил около себя во время всенощной, и они читали «Святый Боже» опосля пения «Ныне отпущаеши».

Так тихо и незаметно он делал великое Божие дело, спасая невинные детские души, гибнущие посреди разгула неверия. В качестве примера приведем историю одной его духовной дочери, которая начала ходить к нему в е годы. Эта история рассказана Марией Тимофеевной. Из-за нее никогда не приложишься к Владыке, не подойдешь, а Маруся, бывало, говорит: «Я все равно пойду за вами, вы пойдете, и я за вами пойду».

Они пойдут так в церковь , а она за ними идет. Ну, Владыка лицезреет, что она прогуливается, он знал, что это ее сестра. И вот, это было на Знаменском, Маруся подступает под благословение, и вот что Владыка ей сказал: «А ты где живешь? Ты Катина сестра? А где вы служите, я не знаю» Владыка служил в то время в различных церквах. Ты когда подойдешь, я для тебя скажу, где служу. А как тебя звать? А как же мне тебя звать, я уж и не придумаю, у меня столько Марий Ну хорошо, ты будешь у меня Машенька».

И сейчас можно нередко ее созидать на Германском кладбище за уборкой Владыкиной могилы. Воспитывая собственных духовных деток, митрополит Трифон время от времени использовал и строгие меры. У Маруси, — продолжала Мария Тимофеевна, — мама работала в закрытом магазине. В один прекрасный момент она достала коробку шоколадных конфет и говорит: «Снеси Владыке».